Глаза слезятся от собственной невъебенности

Вы мой усталый анестетик, мой детский галлюциноген – спи, мой хороший, спи, мой светик, от Хельсинки и до Микен все спят, и ежики, и лоси, медведь, коричневый, как йод, спи-спи, никто тебя не бросил, никто об ванную не бьет твою подругу; бранью скотской не кроет мальчика, как пес, и денег у твоей Чуковской всенепременно будет воз; спи-спи, малыш, вся эта слякоть под землю теплую уйдет, и мама перестанет плакать, о том, что ты такой урод, и теребить набор иконок. Да черт, гори оно огнем —

Когда б не этот подоконник и семь поникших роз на нем.

Ночь 15-16 января 2006 года.

@@@

Город носит в седой немытой башке гирлянды

И гундит недовольно, как пожилая шлюха,

Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!

Мы идем к остановке утром, закутав глухо

Лица в воротники, как сонные дуэлянты.

Воздух пьется абсентом – крут, обжигает ноздри

И не стоит ни цента нам, молодым легендам

(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,

Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,

Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.

Я хотела как лучше, правда: надумать наших

Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,

Оставлять у твоей кровати следы от чашек,

Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,

Но мы как-то разбились.

Выронились.

Распались.

Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –

Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.

Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,

И слова на таком абсенте вмерзают в губы

И беспомощно кровоточат и шелушатся.

Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,

Беспечальность твоя, моя неживая злость,

Трогать столб остановки, словно земную ось,

Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, —

Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,

Чтобы вспомнить потом.

И пять – чтобы не пришлось.

23 января 2006 года.

@@@

…самое страшное: понять что-то, когда уже ничего не можешь изменить. Вообще. Что самое кошмарное — это бессилие.

27/01/06

@@@

Тяжело всю жизнь себя на себе нести.

За уши доставать из себя, как зайца.

От ощущения собственной невъебенности

Иногда аж глаза слезятся.

31 января 2006 года.

@@@

Я вообще считаю, что женщины бывают абсолютно честны с окружающей действительностью только несколько дней в месяц, в ПМС.

Это такое, ну, ясновидческое состояние, близкое к экстрасенсорному экстазу. То есть тебе среди бела дня, безо всякого дешевого спиритизма, без единого сигнала с Марса, внезапно и резко, как падает покрывало со свежепоставленного памятника, становится ясно: тебе лгали. Все это время. Тебя грязно и гнусно используют. Все. Ничего более бессмысленного, тупого и бездарного, чем твоя жизнь, невозможно себе представить. Ты страшная. Толстая. Инфантильная. Тебя никто не любит, и молодцы. И правильно делают. И денег нет, и это тоже, деточка, карма. Все плохо. Все упоительно, бессовестно, душераздирающе плохо.

И это, конечно, не может быть простым стечением обстоятельств. Это подстроено. Хладнокровно и тщательно, всеми теми, кто казался тебе близким. То есть, все, конечно, постарались, чтобы отравить тебе существование, и это безэмоциональное тупое бревно, которое ты так долго принимала за бойфренда, и твоя подруга, и твои преподаватели — но мама, она, конечно, превзошла всех. Такую тонко продуманную, изощренную, дикую подлость могла, конечно, только она проделать. Родить именно тебя! Именно такой! Именно на этих гребаных задворках Галактики!

Немыслимо. Непостижимо.

А ты всем веришь. Кромешная, непростительная слепота! А они все мерзко хихикают в кулачок за твоей спиной. Но теперь тебе все известно. Ты отомстишь.

Я полагаю, кстати, что Никите, Тринити, Ларе Крофт, Эон Флакс и всяким прочим бронебойным теткам — каким-то образом постоянно поддерживают состояние ПМС в организме, чтобы этот трагический инсайт не проходил, чтобы в глазах влажно светилось «предатели!», и руки белеющими костяшками стискивали бластеры и рогатки, и в виске пульсировало что-нибудь на манер умри-все-живое.

Это очень вдохновенное и разрушительное состояние. Ты прозреваешь. Ты преисполняешься силой и жаждой возмездия. Ты становишься оголенный провод, зачищенный контакт, опасная бритва. Ты вырастаешь прямо в Ангела-Истребителя.

Твоей мощи может быть килограммов сорок в тротиловом эквиваленте, и в рамках квартиры это, конечно, маленькая Хиросима; еще паре людей ты все скажешь — все! наконец! скажешь! прямо! в лицо! — но дальше этого, как правило, не пойдет. Тебя не завербуют в Ангелы Чарли, в Орианы Фаллачи и солдаты Джейн, и спустя пару дней станет ясно, что это и к лучшему.

Ты подумаешь: ну да, все достаточно неприятно, но ведь жили же как-то; позвоню что ли Чуковской, спрошу, все ли действительно так ужасно; а вот, кстати, в гости позвали, как славно, оладушки, винцо; хвост, что ли, сдать, давненько что-то не брали мы в руки шашек; и так вот тихонько, торопливо, по-девичьи, зачинаешь заедать, задабривать, заглаживать все эти черные дыры в голове, подсовывать внутреннему огнедышащему дракону какие-то подачки и сладости, дешевенькие, испуганные; и все унимается, и становится даже не то чтобы хорошо — сносно.

Самое смешное, что, как бы ни были беспощадны такие озарения, они иногда оказываются единственно правдивы; это как если раздернуть тяжелые гардины с утра, и под веки вопьется острый гестаповский свет — жестоко, но по-другому фига с два проснешься. Драконы из тебя никуда не деваются, они просто кормятся до отказа седативами и косеют; когда все хорошо, когда все так, как надо — бывает просто устало или печально, но никого не хочется убивать; значит, где-то действительно сломано, не заживает.

Я сегодня в журнале «Большой город» увидела варежку для влюбленных, с двумя отверстиями вместо одного, связанных так, чтобы внутри было удобно держаться за руки.

Было ощущение, что эту варежку блэйдовским мечом вогнали мне в голову: слезы текли сами собой.

Это если не считать подробных психоаналитических снов, из ночи в ночь, где я пытаюсь мучительно выяснить, что ж я сделала не так, что меня не полюбили, не услышали; это если не считать того, что все асечные беседы свелись к медикаментозным абортам и безденежью-безденежью-безденежью; это если не брать в расчет то, что у меня вожделенные каникулы, а сижу по шестнадцать часов перед монитором, каждые пару минут обновляя почту, потому что это, собственно, все общение, которое мне только по силам.

Мир мне ни черта не должен, конечно — но осадочек, осадочек остается.

И ясно же, что забудется, изгладится, успокоится. Такое время, детка, такое подлое гормональное устройство.

Только это давно так, и ты, каждый раз, как окошко почты, пытаешься обновить окружающую реальность, но она с обезоруживающей регулярностью оставляет у твоих ног одно и то же разбитое корыто.

А значит, дело ни черта не в ПМС; хотя об этом, понятно, лучше не думать.